Перволедье

С первыми серьезными инистыми утренниками, когда воздух останавливался, был знобко-студеным и пах зимой, в лужах уже стекленело высокое задумчивое небо. Под ногами потрескивал первый ледок. По нему, прозрачному, шуршала снежная пыльца. Солнце поднималось яркое, малиново-красное, злое с первого румяного морозца. Еще золотые и багряные, лиственные рощи замерли в тихом изумлении-испуге. Наступали последние их дни. Рябины, клены и отдельные тонкие осинки, прячущиеся среди рослых стволов, были еще сочно-красны. Но на открытых местах листва осинок дрожала на ветру золотыми монетками, чуть ли не звеневшими от резких порывов ледяного северяка. Яркие клены, на открытых пространствах были выстужены, блеклы и тоже золотисты. Березы кое-где еще зеленели, но в лугах и редких перелесках не выдерживали испытания приходящими ветрами и были уже уныло голы. После каждой морозной ночи закраины на реке становились толще, хотя стрежень был черно открыт и парил от быстрой воды, бегущей со звоном вдоль хрупкого стеклянного льда… Но некоторые мелкие озера уже встали. Лед был прозрачен в тихих заливах, и под ним можно было видеть стайки полосатых окуньков, в испуге прыскающих от неосторожного шага. На открытой озерной шири махрился легкий иней, который во всех направлениях исчертили следы торопливых рыболовов.

Второй день я гостил у родителей. Вот уже у меня своя семья и дети скоро догонят в росте, а для матери я так и остался пацаном-несмышленышем. Когда я, уставший от маминых пирогов, опеки родительской, папиных тостов и звонких чоканий, вдруг глянул в окошко и увидел замерзшие лужи, то сладкая тоска вдруг поманила в туманное Зазеркалье-заозерье… Сходил к маленькому прудику недалеко от дома, где мы с отцом не так давно выуживали карасей-карликов, а потом запускали в сорокалитровую флягу из-под молока. Рыбешек мы попросту доставали в пучках травы и тины сетчатым черпаком для мойки мотыля. Потом на берегу разбирали перепутанные водоросли и ядовито-зеленые мотки тины, где нет-нет да и блеснет плотненький бочок белого карася-крепыша. Карасики жили неторопливой своей жизнью до самого первого льда, а потом служили живцами для шустрой по-осеннему щучки. В начале зимнего сезона нередко трудней поймать живцов для жерлиц, чем саму щуку. Видимо, пьяная от морозистого трещащего подледья, от предзимнего жора, от азарта и обилия квелых рыбешек, она, щука желтоглазая, загоняла в преющую траву всю бель, юрких окуньков и даже выбивала сопливых ершей-колючек, обнаглевших за лето от безнаказанности. Так что караси были очень кстати. Удивившись, наверное, поначалу, щука все же не могла сдержать своей хищной злости и бросалась на маленьких серебряных пришельцев, юрко шныряющих на тройниках и двойниках жерлиц.

Но каждый раз ловил я себя на странном ощущении: рыбок, проживших дома хоть с неделю, пусть и в закрытой бадье, потом насаживаешь на крючок с какой-то тоской и виноватостью, словно друга предаешь. Однажды взял я с собой в довесок к карасикам еще и юркого вьюна, довольно долго жившего у меня в банке из-под огурцов и служившего мне барометром. Перед сменой погоды он начинал колесом крутиться в банке, и его предсказания были всегда точны, по крайней мере точнее прогнозов Гидрометцентра. И вот, взяв его на первый лед, я так и не решился насадить моего предсказателя погоды на крючок жерлицы. Вспомнил, что эта тварь хладнокровная, похоже, уже начала меня узнавать. Временами мне казалось, что вьюн ластится ко мне и пытается заигрывать, выделывая в своей банке совсем уж немыслимые кульбиты. Не выдержав угрызений совести и плюнув на страшнейшую нехватку живцов, я отпустил его с миром. Помню, что-то похожее я испытал, когда однажды вдруг увидел на рынке на руках у мрачной старушки печального белого кролика, продаваемого то ли в развод, то ли на мясо. Сердце словно сжало. А ведь на охоте добивал раненого русака, не испытывая никакой жалости, только азарт охотника-добытчика и радость победы над хитрым зверем, пусть и зайцем.

Прудик был покрыт уже довольно толстым льдом. Бросив на лед глыбу замерзшей тины, я смело прошелся, прошаркался по гладкому стеклу-зеркалу. Лед даже не треснул. И само собой пришло решение: на рыбалку! Позвонил в город старому товарищу:
– Андрей, чем занят?
– А-а, диван давлю да подушку, тоска… Еще удавил бы всех этих баб гламурных в компании с попсовыми нашими звездами! Телик, наверное, сегодня же в окошко бы выкинул, да жена потом загрызет.
– Оставь телек, приезжай, бродяга, на озеро. Только захвати с собой что-нибудь, тут в сельмаге только пиво, а в шинках вискарь самопальный на чаю да техническом спирте.
– Саня, я пулей!
– Жду…
К озеру подошел уже на закате. На дальней противоположной стороне муравьями скучились рыболовы. «“Не один…» – досада бирюка-одиночки нахлынула, но тут же ушла. – Озеро большое, всем места хватит». Пока добирался до уловистых своих мест – зарослей сухого камыша, солнце скатилось еще ниже, а рыбаки потянулись цепочкой к тропинке. Домой, видимо. Вот и ладно, можно будет и отдохнуть без суеты. Сел за камышами у пробитой пешней лунки-проруби. Тук! – сразу же ударило по кивку. Из лунки с плеском вылетел ощетинившийся окунек-горбунок и заплясал на прозрачном льду, едва подернутом мутной поволокой и сахаристым инеем. Тук-тук! – задробило часто и весело. Сразу два окунька сели на желтую мормышку-глазок и крючок, подвязанный выше. Взявший на мормышку был крупнее и светлее верхнего. Он согнулся на льду в изумленном напряжении, затем, опомнившись, сильно извернулся и сухо зашлепал алым хвостом по инистой крошке, брызжущей закатным солнцем. В выпуклых глазах его остановилось небо.

Надергав десятка два окунишек, я пошел ставить жерлицы. А тут и точка живая зачернела в дальнем конце озера. Товарищ спешил ко мне, и от этого потеплело на душе. Андрей быстро приближался и еще издали начал ворчать:
– Меня подожди! Всю рыбу выловишь, хапуга!
– Оставлю пару хвостов для отчета. А то жена опять предъявит гамбургский счет по поводу «левых походов к теплой лунке».
– Давай сало свое фирменное нарезай! Водка киснет, и в животе Витас воет!
Приняли по огненной сотке, захрустели вдогонку лучком и моим самодельным шпиком, остро пахнущим чесноком и густо обваленным в красном перце чили. Только решили, что «между первой и второй», как ближняя жерлица, поставленная самой первой, дернулась после вскида флажка и зашелестела быстро раскручиваемой катушкой.
– Самострел?
Не верится мне, ведь только поставил, да и время уже позднее для щучьего выхода. Нет, грузило уже давно достигло дна, и катушка должна была остановиться. Но леска на наших глазах быстро уходила в лунку. Тихо-тихо мы крадемся к жерлице. Лед тонкий, и озеро неглубокое. Не спугнуть бы…

Берусь за леску, и сразу следует сильный ответный рывок. Рука машинально делает подсечку. Есть! Рвется на леске несогласная и упрямая тяжесть. Рвется и душа из груди, отовсюду, где только обитает эта пресловутая неведомая субстанция, называемая душой человеческой. И вот уже на льду разгибается яростно и вновь становится тугим кольцом желтобрюхая свирепая щучища с алыми, как у сороги, плавниками. Не может быть! Где-то вроде бы не верится, но бьется на льду рыбина, чудо необыкновенное!

Андрей перенести такое не мог. Скоро мне уже стало казаться, что он стал многолик и многорук, как Шива. Он появлялся неожиданно, кажется, со всех сторон, ледобур выл не переставая, и лед уже напоминал поле брани, густо пробитое картечью, или невиданный по размерам дуршлаг в дырках-лунках… Но щука не брала. Пришла ночь. Пора на ночлег. Зайдя в темную землянку, я в первую очередь пытаюсь нащупать печку. Лишь бы она была на месте, тогда будет и тепло, и уютно в жилище, когда-то построенном мною и отцом. Рука задевает что-то металлическое. Вроде на месте. Собрав дров почти на ощупь, зажигаем в землянке свечу и обнаруживаем… что печки нет. В нынешнее время, когда законы нормальной человеческой жизни, похоже, начинают устаревать, это не было чем-то необычным. Но нам от этого не легче. Мороз крепчал до треска в мерзлом лесу. Пришлось сооружать небольшой костерок на металлическом щите и топить землянку по-черному. Но было дымно и только чуть теплее, чем на улице. Согревшись изнутри и завернувшись кто во что, пытаемся задремать.

Утром мороз выгоняет нас из землянки, и мы бежим греться в лес. Разводим костер-пожарище из смолевых скрученных пеньков и наслаждаемся вкусным теплом. А там и жерлицы заиграли вместе с молодым солнышком. И был звонкий день, алеющие флажки на инистом льду, и были щуки пятнистые, и было чувство рыбацкого братства, какого не понять иным прагматикам. Было просто счастье в неяркой заре посреди соснового бора, пахнущего живицей и пронзительной морозной свежестью!