Ночь темная-темная

Виктор Астафьев
(Отрывок из книги «Последний поклон». Печатается по изданию: Собрание сочинений в пятнадцати томах. Том 4. Красноярск, «Офсет», 1997 г.)
...
Санька закурил, свалился на телогрейку, глядел в небо. Там, в глубокой темноте, будто искры в саже, вспыхивали и угасали мелкие звезды. И была там беспредельная, как сон, тишина. А вокруг нас, совсем близко, бесновалась река, остров все подрагивал, подрагивал, будто от озноба или страха.
– Лаф-фа! – подбодрил себя и нас Санька и стал шевелить в костре, напевать негромко про малютку-обезьяну. А я думал про бабушку и про налимов. Про налимов больше. Меня так и подмывало скорее смотреть животник. Я уверен был, что если не на каждом крючке, то через крючок непременно сидит по налиму.
– Санька, Са-ань! Давай животник смотреть, – начал искушать я друга.
– Ну, смотреть. Не успели поставить. – В голосе Саньки особой настойчивости не было, сопротивление его слабело, и я скоро его сломил.
– Набулькам токо, рыбу распугам... – Но я чувствовал, понимал – Саньке тоже не терпится посмотреть животник.
Мы оттолкнули лодку. Санька взял в руки тетиву животника, начал перебираться по ней.
– Не дергат? – пересохшим голосом спросил я.
Санька ответил не сразу, прислушался:
– Да вроде бы нет. Хотя постой! Вот! Дернуло! Де-о-орнуло! – голос задребезжал, сорвался, и Санька начал быстро перебираться по тетиве, я захлопал, забурлил веслом.
– Тиха! Крючки всадишь.
Но я не в силах совладать с собой.
– Здорово дергат?
– Из рук рвет! Таймень, должно, попался. Налим так не может...
– Тайме-е-нь! Батюшки светы! Ну не зря говорят на селе, что я фартовый, что колдун! Только вот закинули животник, и готово дело – таймень попался!
– Большой, Санька?
– Кто?
– Да таймень-то?
– Не знаю. Перестал дергать.
– Ты выше тетиву-то задирай! Выше! Отпустишь тайменя к едрене фене! Давай лучше я! Я везучий!
– Сиди, не дрыгайся! Везучий... Мотырнет дак...
– Дергат?
– Ага, рвет! – опять задребезжал голосом Санька.– Из лодки прямо вытаскиват!
– О-ой, Санечка! – Больше я ничего сказать не мог и закричал в темноту во всю глотку: – Алешка! Алешка, таймень попался! Здорову-у-ущий! – Как будто Алешка мог меня слышать.
– На последнем крючке, видать, у самого груза. Справимся ли?
– Ос... осторожней, Са... Санька! – начал я заикаться, чего со мной сроду не бывало.
– Во! Близко! Иди сюда!

Я бросил весла и ринулся к Саньке, схватился за тетиву. Веревку дергало, тукало по ней так, будто она к моему сердцу прикреплена. Не помня себя, начал отталкивать Саньку, тащить, и он кричал теперь уже мне:
– Тиха, миленький! Осторожней! Осторожней!
Рыба вывалилась наверх, грохнула хвостом. Таймень! И в самом деле таймень! Ну не везучий ли я! Не колдун ли?
– Ой! – вскрикнул Санька.
– Че?
– Уду в руку всадил! Во, зверина! Пуда на полтора, не меньше! Хрен с ней, с удой! Вырежем! Я хоть че стерплю! – Санька визжал, взрыдывал, а я боролся с рыбиной и никак не мог подвести ее к лодке.
– Это он в затишек со струи забрался. Пищуженец попался, он его и цапнул! – объяснял мне Санька рыдающим голосом, но я не слушал его. Мне сейчас не до Саньки было!
– Греби к берегу! Здесь не управиться! – прохрипел я. Санька рванулся к веслам, запутался в животнике, забыл, что он ведь тоже на крюк попался, и тут в мои бродни вцепился крючок. Я тоже попался в животник.
– Уйде-от! – завопил я, когда почувствовал, что рыбина пошла под лодку.– Уйде-о-от!

Санька упал на борт, сшиб меня, лодка черпанула бортом, медленно завалилась на бок, и меня обожгло холодной водой. Я забултыхался. Рядом бился Санька. Его запутало животником.
– А-а-а! – взревел Санька и пошел ко дну. Я успел схватить его за рубаху.
– Санечка, не тони! Санечка! – Я хлебнул воды. Скребнуло в носу, в горле, но я не выпускал Саньку. Меня дергала за бродень рыбина, тянула вглубь, на струю. Рука моя стукнулась обо что-то твердое. Льдина! Я вцепился пальцами в ее источенную, ребристую твердь.
– Са... Льдина!..
– Ба-а-ба! – разнесся вопль на берегу. Алешка или углядел, или почувствовал, что с нами стряслась беда.
– Палку, Алеш!..
И Алешка понял меня, но хорошо, что не услышал моих слов, не побежал за палкой – не успел бы. Он ухнул в воду, наклонил черемуху. Я отпустился от льдины и схватился за куст одной рукой, затем подтянул к себе Саньку. Мы перебирались по гибкому кусту руками. Корень у него оказался крепким, выдюжил. Алешка подхватил и выволок Саньку на берег, я вылез сам. Без бродня. Рыбина сняла с меня обуток. Дедушкин бродень. И ушла с ним. Никто уже не дергал животник. Я весь был им опутан и услышал бы рыбину. Санька оторвал крючок вместе с коленцем и выпутался из животника.

Санька клацал зубами. Алешка все звал бабу. Я упал на берег, стукнул кулаком по мокрой земле.
– От... отпустили!.. Такого тайменя отпустили-и-и!
– Ба-ба! Ба-ба!– кричал Алешка, глядя на редкие теперь уже огни в селе.
Я вскочил с земли и дал Алешке по уху. Он не ожидал этого, кувыркнулся на траву и сразу смолк.
– Обормот большеголовый! – орал я на Алешку. – Такой тайменище ушел! А он – баба! Ты че сидишь? – взъелся я на Саньку.– Завяжи руку, и станем животник распутывать... Расселись тут... Рыбаки! Другой раз свяжусь я с вами!
Первый раз в жизни возвысился я над Санькой, командовал им, и он – куда что делось? – подчинялся мне как миленький и даже несмело попытался утешить, когда помогал распутывать животник.
– Может, это и не таймень вовсе. Может, налим... большой...
– Я не отличу вилку от бутылки! Опорок от сапога не отличу? Сам ты налим!

Распутывали животник. Руки порезало льдом, сводило пальцы стужей и мокром. Я дул на руки, пытаясь согреть пальцы.
 – Ты бы отжал лопоть, погрелся, – снова заговорил Санька, и снова робким, простеньким голосом. – Ноги у тебя рематизненные... Захвораешь.
– Не сдохну, не беспокойся! Ночь-то скоро пройдет. А рыба где? Плават по дну, хрен достанешь хоть одну!
Санька потом не раз мне говорил, будто в ту темную-темную ночь он понял: характером я весь в бабушку свою Катерину Петровну, а не в деда, как утверждает она. Но тогда он ничего не говорил. Помалкивал и дело делал. Алешка, получив оплеуху, дрова таскал, несмотря на боль и рану. Огонь поднял до небес. Живо навел я тут порядок. Разбаловались, понимаешь! Все бы им игруньки, бабы да мамы!

Животник мало-мало наладили, наживили снова, я забрел в воду, привязал его к кусту и закинул недалеко. Санька ждал меня на берегу, к огню не уходил.
– Чего тут дрожишь? – прикрикнул я на него и пошел к стану. Санька тащился за мной, придумывал и не мог придумать, чего бы сказать дружеское, умягчающее отношения в беглой артели, оставшейся без транспорта, почти без харчей и обуток, – вор слезлив, плут болтлив. Разделись, отжали рубахи, штаны. Нагишом прыгали у костра, пока сушилась одежда. Я помаячил Алешке, чтобы принес из старого остожья сена. Прелое было сено, одонье. Кто же доброе оставит? Доброе зимой вывезли. И все же не на голой земле плясать.
Сделалось совсем холодно. Мокрую траву на покосе подернуло изморозью, будто серебряные хвосты волшебных, сказочных птиц, да нам-то не до сказок! Не до красот! Напялили сырую одежонку. Алешка почернел от боли, от знобкой стужи. Я оторвал от подола рубахи лоскут, перевязал еще раз ему ногу. Рана была мокрая, сочилась кровью. Санька грел у костра завязанную с крючком руку, то и дело принимался на нее дуть, но не выл. И Алешка не выл, бабу тоже больше не звал. Артель сдавала, надо было что-то придумывать, так нам не выдюжить до утра.
– А ну, убирай костер! – скомандовал я, когда мочи уж никакой не стало от холода, зуб на зуб не попадал. Мигом перенесли костер на другое место, замели смородинным веником угли в сторону, на прогретую землю набросали веток, сена и тесно улеглись.
– Тепло?
– Маленько снизу пригреват, – отозвался Санька.
– Ксенофонт-рыбак всегда так делат, когда на берегу ночует.
– Надо было с ним попроситься. Может бы, взял?
– Ага, возьмет! И возьмет, дак поселенца дохлого уделит.
– Мы и такого не добыли.
– Постони! Тайменища вон какого прокрякали! Фартит таким недоумкам! В роте рыбина была!
Санька засыпал. Уже на отходе ко сну вяло и безразлично выдохнул:
– Попадет нам и за лодку, и за все...
– Тайменя бы выволокли, тогда хоть сколько попадай...

Ребята заснули. А я ворочался и никак не мог забыться – недавно со двора, а уже тоска изняла! Явственно видел я, до боли ощущал каждой жилочкой краснохвостого тайменя – на полтора пуда! В серебряных пятнах по скатам толстой спины, с пепельно-серыми боками, с белым нежным брюхом. Огромного, открывающего огненные жабры, хлестко бьющего хвостом по доскам лодки. И еще толпу деревенского люда видел на берегу. Мужики, женщины, ребятишки смотрели, как я иду, согнувшись под тяжестью рыбины, хвост ее волочится и бьет по камням. Я бы уж обязательно его живого домой притартал – неживую если рыбу домой приплавишь, ловиться впредь не будет – Ксенофонт говорил. И вот я иду, пру домой тайменя, а про меня говорят, а про меня говорят... И только хорошее: что везучий я, что колдун и что такому удачливому человеку ничего не страшно будет в дальнейшей жизни...